Маделен Лэнгл. Знакомьтесь, семейство Остин
(Madeleine L’Engle. Meet the Austins)

В тот вечер было, как обычно, шумно и весело. Мы ждали папу к обеду. Обычно по субботам он рано приходит с работы, но сегодня принимал роды, а новорожденные и знать ничего не хотят о рабочем расписании. Дядя Дуглас приехал к нам на воскресные дни. Это младший брат папы, на десять лет его моложе, он художник и живет в Нью-Йорке. Мы все его ужасно любим.
Мама жарила грудинку, которую обожает дядя Дуглас, и в кухне чудесно пахло. Дядя Дуглас вместе с Джоном мастерили в нашем старом амбаре костюм космонавта, а все остальные расположились на кухне. Я не думаю, что нашу семью можно назвать очень большой; всего папа, мама, мы - четверо детей, и животные, но этого вполне достаточно, чтобы устроить «шум и ярость». Мама включила проигрыватель и поставила второй концерт Брамса на полную громкость, чтобы хоть чуть-чуть заглушить шум на кухне. Сюзи делала операцию одной из своих кукол. Одновременно она чистила морковку, так что скребок для моркови служил ей и скальпелем.
Роб сначала помогал ей, как это и полагалось, но ассистировать ему быстро надоело, и он забавлялся на полу с видавшим виды стареньким деревянным поездом, издавая громкие гудки, а Колетт, наш маленький серый пудель, изо всех сил лаял на него, принимая посильное участие в забаве. Мистер Рочестер, большой датский дог, лаял на одну из кошек, пытавшуюся укрыться за холодильником. Я же была тиха, как ангел, но лишь потому, что делала уроки — решала целую кучу математических задач. Я сидела возле камина и почти поджарилась с одного бока, но было так уютно, что не хотелось пересаживаться.
— Зажимы,— громко произнесла Сюзи, обращаясь к невидимой операционной сестре.— Ретракторы.
— Чу, чу, чу, чаф, чаф, чаф,— пыхтел Роб. Брамс благополучно достиг самой громкой части в концерте. Было шумно и весело.
Мама открыла духовку и вилкой потыкала картошку, которая жарилась вокруг мяса.
— Вики,— сказала она,— может, ты выберешь место потише и закончишь там свои уроки?
— А нужно ли?
— Ну, решай сама, — сказала мама.— Сюзи, Роб, чуть потише, пожалуйста.
Зазвонил телефон.
Наш папа — врач, и мы привыкли к телефонным звонкам. Телефон звонит и день, и ночь. У нас два параллельных телефона: когда набираешь один номер, то звонок раздается в квартире, а когда набираешь другой, то его слышно и в квартире, и в папином кабинете. Только Джону и мне позволено отвечать на телефонные звонки в кабинете, но когда звонит домашний телефон, то к нему со всех сторон бросаются и малыши.
Звонил домашний телефон, и Сюзи в самый разгар операции бросила свою куклу и бегом кинулась к аппарату. Роб завизжал:
— Моя очередь! Я сниму трубку!
Очередь была действительно его, но Сюзи не остановилась, и Роб завизжал еще громче, когда она, опередив его, оказалась у телефона. Мама уменьшила громкость проигрывателя, прикрикнула на мистера Рочестера, чтобы он прекратил лаять, и сказала Робу, что следующая очередь будет, конечно, его, а Сюзи, запыхавшись, закричала в трубку:
— Алло, это Сюзи Остин, кто говорит? Помолчав, она спросила громче:
— А кто говорит? — И протянула трубку маме.— Мама, это тебя, но я не знаю, кто это звонит. Я подумала, что это тетя Элина, но она не поздоровалась со мной и ничего не сказала, наверное, это не она.
Мама подошла к телефону, а я положила свой задачник на пол. Мама бросила на меня свирепый взгляд и сказала:
— Потише, Вики! — Как будто я молотком стучала или что-нибудь в этом роде. Я поняла: что-то случилось.
Затем мама сказала: «О Элина! Нет!», и я, наблюдая за ней, заметила, как странно она побледнела, несмотря на летний загар. Потом она спросила:
— Чем мы можем помочь? — и замолчала надолго, после чего произнесла:
— О Элина, дорогая...— как будто хотела еще что-то сказать, но ничего не сказала и повесила трубку.
Она молча стояла возле телефона, и Сюзи спросила:
— Мама, что случилось? Что случилось?
Мистер Рочестер глухо зарычал, а Роб сказал самым серьезным тоном, на который он переходил, когда речь шла о чем-то действительно очень важном:
— Мистер Рочестер, я полагаю, вам лучше помолчать.
Мама сказала:
— Вики, позови Дуга.
Еще не стемнело, и фонари из экономии не горели. Было холодно и ветрено, как это обычно бывает с наступлением первых заморозков, и я, вся дрожа, побежала по жухлой траве к сараю.
Когда я вошла в сарай, на Джоне был костюм космонавта. Вместе с дядей Дугласом они работали еще с Рождества — каждый раз, когда дядя Дуглас приезжал. На костюме были космический радиопередатчик и баллончик с кислородом или с какой-то другой смесью, а в шлем вмонтированы датчики и антенны. Джон тратит на космический костюм все карманные деньги и все, что ему удается заработать: он косит траву на лужайках и газонах, рубит дрова и даже присматривает, если нет никакой другой работы, за детьми. Но я уверена, что дядя Дуглас кое-что ему тоже подбрасывает. Это самый настоящий космический костюм,— он даже получил первый приз на технической ярмарке нашего штата.
Они были настолько увлечены, что не заметили, как я вошла. Джон в шлеме, а дядя Дуглас в наушниках. Я знала, о чем они говорили. Что-то вроде: «Светлячок вызывает Медвежонка » — « Медвежонок, прием ». Или: «Медвежонок — Светлячку: переключись ha направленную частоту в диапазоне 2 см». Я потянула дядю Дугласа за рукав. Он отмахнулся от меня.
— Подожди минутку, Вики! Я потянула его сильней:
— Дядя Дуглас, ну, пожалуйста! — Я знала, что они меня не слышат, но продолжала твердить; — Вы немедленно нужны маме. Звонила тетя Элина, кажется, что-то случилось.
Дядя Дуглас, очевидно, по выражению моего лица догадался, что я не просто мешаю и зову его не на чашку чая. Он снял наушники.
— Что такое?
Я повторила. Он поговорил с Джоном через микрофон, сказал, чтобы я подождала, пока тот не выберется из космического костюма, выбежал из сарая и со всех ног бросился к дому. Джону нужно по крайней мере минут пять, чтобы выкарабкаться из скафандра. Он снял шлем и остoрожно положил его на полку.
— Что случилось, Вик?— спросил он.
— Не знаю, — ответила я. — Позвонила тетя Элина, и мама послала меня за дядей Дугласом.
Все пять минут, пока Джон вылезал из своего костюма, мы молчали. Мы боялись одного. Если звонила тетя Элина, и что-то случилось,— а я была уверена, что случилось что-то плохое, — это, очевидно, касается дяди Хэла.
Тетя Элина и дядя Хэл нам не родственники, но мы их любим так, как если бы они были нашими родными дядей и тетей. Тетя Элина жила вместе с моей матерью, когда они учились в школе в Швейцарии, и с тех пор они дружат. Тетя Элина — пианистка, она дает концерты по всей стране и даже в Европе. Ее муж — дядя Хэл — летчик реактивного самолета.
Мы, конечно, все знали, что у дяди Хэла опасная профессия, но он был такой веселый и живой, что нельзя было и представить, что с ним может произойти какое-то несчастье.
Он одним из первых преодолел звуковой барьер, и когда появлялся какой-нибудь новый самолет, то его, конечно, испытывал дядя Хэл.
Сгущались сумерки, я стояла в сарае, ожидая, когда же, наконец, Джон снимет свой костюм, и все время повторяла про себя: «О Боже, только не это, только не дядя Хэл, только не самое страшное».
Наконец Джон выбрался из своего костюма и сказал: «Пошли, Вик».— Мы направились через лужайку к дому. Уже начинало темнеть, но в доме никто не зажег света и окна были темные и пустые.
Мы пришли на кухню. Мама все еще стояла возле телефона в своем синем в белую полоску хлопчатобумажном платье,— я видела, как ее трясло, и мне стало страшно. Что бы ни случилось, мама всегда умеет все поставить на свои места, но на этот раз я поняла, что она бессильна что-либо предпринять. Она поднесла руку к виску, словно для того, чтобы поправить волосы, но прическа была в порядке. Она сказала каким-то чужим голосом:
— Дядя Хэл сегодня потерпел аварию. Смерть наступила мгновенно.
Я посмотрела на дядю Дугласа. У него было такое сердитое выражение лица, будто он хотел выругаться, разбить все вокруг, ударить кого-нибудь. Но он лишь опустился в кресло перед камином и уставился в огонь.
Мама сказала мне:
— Вики, отведи Роба наверх, выкупай его и надень на него пижаму, пока папа не пришел.
Сюзи сказала:
— Но мы собирались... Джон ее оборвал:
— Сюзи!
А мама сказала странно спокойно — так она обычно говорит, когда очень сердита или расстроена:
— Не сегодня, Сюзи. Идите наверх и раздевайтесь. Все, все. Ты тоже, Джон, пожалуйста.
Джон — самый старший и умный из нас, и, наверное, он понимал, что маме просто необходимо позвонить сейчас папе. Больше всего мне хотелось, чтобы я знала, что с ним все в порядке. Поднимаясь с Робом наверх, я увидела, как Джон обнял маму, и меня поразило, как он сильно вытянулся за лето. Они стояли рядом и были одного роста, хотя у нас в семье все высокие. Лицо у Джона стало такое серьезное, и он казался почти взрослым, когда утешал маму, а потом Джон повернулся и тоже пошел наверх, но медленно, а не как всегда — одним махом через три ступеньки.
Я налила ванну для Роба и позволила ему взять с собой все игрушки, так что для него самого места почти не осталось, ведь для него игрушка — все, что подвернется под руку, а не только утята и лодочки. Он потащил в воду и песочное ведерко, и старый испорченный телескоп, и кривобокую сковородку. Роб шумно резвился в воде, и я утомилась, следя за тем, чтобы он не расплескивал воду на пол.
Джон и Сюзи молча укладывались, было очень тихо, и от этого дом казался чужим. Я сидела на крышке унитаза и наблюдала за Робом: ему надо напоминать, что коленки тоже следует мыть. Потом он наотрез отказался вымыть лицо с мылом, и мне пришлось сделать это самой, а он стал вопить что есть мочи, хотя я была уверена, что мыло не попало ему в глаза; я все старалась делать осторожно. В этот момент в ванную вошел Джон и крикнул:
— Ну ради всего святого, неужели нельзя хоть раз подумать о маме и исполнить ее поручение без такого шума!
Я села и хотела было тоже наорать на него, но голос у меня дрогнул, и я тихо сказала:
— О, Джон.
— Извини, Вик,— сказал он и вышел, застегивая свою коричневую с белыми полосами пижамную куртку.
Колетт лежала на коврике и ждала, когда Роб выберется из ванны, чтобы лизнуть ему ноги. Когда это ей удалось, Роб залился смехом, как будто ничего не случилось. Мне хотелось стукнуть его.
Я помогла ему надеть пижаму, отвела в нашу с Сюзи комнату, усадила на своей кровати и переоделась сама. Колетт устроилась на кровати рядом с ним. Мне кажется, мистер Рочестер и Колетт особенно привязаны к Робу, как к самому маленькому — он почти на пять лет младше Сюзи,— и он тоже их очень любит и все время обнимает и целует. Когда он был меньше, то любил кататься верхом на мистере Рочестере, как на лошади, а иногда мистер Рочестер позволяет ему прокатиться на себе и сейчас.
Сюзи сняла с себя одежду, но не переодевалась. Она так и стояла голенькая, с марлевой повязкой на ушибленном колене, и писала что-то на доске кусочком желтого мелка. Я сказала:
— Сюзи, ты простудишься, и мама рассердится.
Она отошла от доски в каком-то полузабытьи, как будто я пробудила ее от глубокого сна.
Пришел папа. Хлопнула задняя дверь, и мы услышали, как он позвал маму, но никто не понесся сломя голову вниз по лестнице и не налетел вихрем на него, как обычно. Сюзи сидела на полу, надевая шлепанцы, а я трижды завязала пояс своего халата. Вошел Джон и спросив:
— Все готовы?
Роб запросился на руки, как маленький, Джон поднял его и сказал:
— Кажется, папа пришел.— И мы побрели вниз.
Папа был на кухне. Он стоял, обняв маму; они молчали, и на какое-то мгновение мне показалось, что ничего не случилось, все хорошо. Но тут папа увидел нас, опустил руки и сказал: «Ну, дети?», а мама сказала: «Давайте-ка лучше ужинать. Уоллес, позови, пожалуйста, Дугласа». Папа позвал, и дядя вошел в кухню, все еще очень сердитый.
Мы сели за стол и прочитали молитву, но произносить слова благодарности — пусть даже за пищу — было как-то странно. Ростбиф и другие вкусные вещи, которые приготовила мама специально для дяди Дугласа, показались пресными, как опилки.
Я взяла в рот кусочек и пыталась жевать, но, когда взглянула на папу, у меня сердце сжалось от любви и страха. Дядя Хэл погиб, а что если вдруг и папа тоже в опасности. Я смотрела на него и думала, как сильно его люблю, каждую черточку. И вдруг я увидела то, на что раньше не обращала внимания или вообще не замечала. В волосах у него было много седины, больше, чем раньше, и лоб стал выше. И в густых бровях тоже встречались седые волоски. Он сидел и жевал, лицо сохраняло серьезное выражение, но он не выглядел таким подавленным, как другие. Заметив на себе мой взгляд, папа посмотрел на меня, и его карие с золотистыми крапинками глаза улыбнулись, и мне стало легче.
После ужина дядя Дуглас вместе с Сюзи и Робом отправились в кабинет поиграть, а мы с Джоном помогали папе и маме убирать со стола. Но не успели закончить уборку, как папе позвонили из больницы и попросили немедленно приехать. Он обнял маму и сказал:
— Я думаю, это ненадолго. Постараюсь вернуться как можно скорее. Если придется задержаться, я позвоню.
Он расцеловал всех, пожелал спокойной ночи и, взвалив Роба на спину, будто куль с мукой, отнес его наверх и бросил на кровать.
Мама поднялась наверх, чтобы почитать нам перед сном. Мы читали тогда «Книгу Джунглей». Мы всегда выбираем такие книжки для чтения вслух, которые были бы всем интересны, а Маугли и Рикки-Тикки-Тави понравились даже Робу. Но мама прочитала нам лишь несколько страничек. Мы разместились в нашей с Сюзи комнате. Читаем мы поочередно: один вечер у Роба и Джона, другой — у нас. Джон устроился на кровати Сюзи, а Роб взобрался на мою и сбил в кучу покрывала и простыни.
Мама села на пол между кроватями. Колетт уютно свернулась калачиком у маминых ног и зевала все время, пока мы читали. Мистер Рочестер редко поднимается наверх. Мама и папа этого не позволяют: уж очень он большой. Но в тот вечер ему, судя по всему, очень не хотелось оставаться внизу. Очевидно, и он почувствовал, что в доме что-то стряслось, и вскоре мы услышали, как он с трудом взбирается по лестнице. Бедный Рочестер, он неповоротлив, неуклюж: и поэтому налетает на все, что попадается по дороге, все опрокидывает, за что ему постоянно влетает. Жаль, конечно. А вот Колетт, напротив, очень изящна и грациозна. Мистер Рочестер обнюхал обе кровати и тяжело шлепнулся возле мамы и Колетт.
А потом мама закрыла книгу, мы выключили свет и помолились на ночь. У нас есть любимые общие молитвы: мы всегда читаем «Отче наш», но, кроме того, у каждого есть своя собственная молитва. У Роба она особенно интересна: он вспоминает все, что ему вздумается, и маме с папой приходится выговаривать Сюзи, когда она дразнит его. В прошлое Рождество он среди молитвы вдруг сказал: «Благослови, Боже, Деда Мороза, и Самого Себя не забудь!» Вот почему в тот вечер мы все ждали, вспомнит Роб о дяде Хэле или нет. Я боялась, а вдруг забудет. Мне очень хотелось, чтобы не забыл.
— Благослови, Боже, маму и папу, Джона, Вики и Сюзи,— сказал он,— и мистера Рочес-тера, и Колетт, и дедушку, и всех кошек и котов, и дядю Дугласа, и тетю Элину, и дядю Хэла, и...— Тут он замолчал и повторил: — И всех кошек, и дядю Дугласа, и тетю Элину, и дядю Хэла...— И замолчал, а потом сказал: — Особенно дядю Хэла, Боже, и пусть умчится его самолет на другую планету, чтобы он жил там, ведь Ты можешь это сделать, Боже, Джон говорит, что можешь, а все мы хотим, чтобы ему было хорошо, потому что мы его любим, и меня, Боже, благослови, чтобы я стал хорошим. Аминь.
В этот вечер мама нам не пела. Обычно она поет для нас, но сейчас сказала:
— Я иду вниз, дети. Не шалите и постарайтесь поскорее заснуть. Джон и Роб, идите в свою комнату. Я укрою девочек и приду к вам.
Роб не спеша покинул мою постель. Он стоял у кровати и потом спросил маму:
— А ты когда-нибудь плачешь?
— Конечно, Роб,— ответила мама.— Я плачу, как и все.
— Но я никогда не видел, как ты плачешь,— заметил Роб.
— Мамам приходится сдерживаться,— объяснила она.— А теперь беги в свою комнату.
Она подоткнула Сюзи и мне одеяла, поцеловала нас и пошла в комнату Роба и Джона.
Я не могла уснуть. Роб измял и перевернул всю постель. Я встала, расправила простыни, опять легла, но заснуть не могла. Шепотом позвала Сюзи, но она не ответила, только тяжело вздохнула, повернулась на другой бок, и я поняла, что она уже спит. Было холодно, но мама еще не доставала зимние одеяла, и я натянула плед до самого подбородка, но понимала, что мерзла не только потому, что наступала осень.
Наша с Сюзи комната расположена над кабинетом, и я слышала приглушенные голоса: густой и низкий— дяди Дугласа и более высокий — мамы. Потом зазвонил телефон, воцарилось долгое молчание, потом опять зазвучали голоса, а потом снова телефонный звонок. Маленькие голубые часики Сюзи, казалось, тикают все громче и громче, и я, наконец, включила свет, чтобы посмотреть, который час. Было начало двенадцатого.
Не в силах больше этого вынести, я встала, пошла в ванную, потом заглянула в комнату Джона и Роба. Я надеялась, что Джон не спит, я ведь знала, что он переживает из-за дяди Хэла больше нас всех. Но он спал.
Я посидела на площадке черной лестницы. Свет и тепло проникали туда с кухни, здесь я чувствовала себя в безопасности. Потом услышала мамин голос, говоривший по телефону:
— Да, Дуглас выезжает немедленно. Погоди, Элина, я передаю ему трубку.
Подслушивать нельзя, я это знала, но вернуться и лечь не могла, потому пошла вниз. Должно быть, дядя Дуглас был рядом, когда мама говорила, .потому что он уже держал трубку, а мама, увидев меня, сказала:
— Вики? — А затем: — Иди в папин кабинет.
Через минуту она пришла ко мне и спросила:
— В чем дело, Вики?
— Я не могу уснуть.
Она кивнула.
— Понимаю. А другие?
— Кажется, все спят.
— И Джон?
— Он спит, мама.
В этот момент в кабинет вошел дядя Дуглас.
— Виктория,— начал он, обращаясь к маме, но затем увидел меня.
— Хэлло, Вик! Что ты здесь делаешь?
— Просто не спалось,— быстро объяснила мама за меня.— Ну что, Дуг? Ты едешь?
— Да,— ответил дядя Дуглас.— Сейчас же.
— Куда едет дядя Дуглас?— спросила я.
У меня совсем голова пошла кругом. Это просто нечестно со стороны дяди Дугласа: только приехал и уже уезжает. Мы все его так любим, а я его толком еще и не видела, ведь он приехал только вчера вечером.
Он подошел ко мне, взял за подбородок и заглянул в глаза. Я смотрела на него с надеждой: хотя дядя Дуглас все шутит и смеется и его называют «богемой», потому что он художник, да еще с бородой, ему как-то удается во всем разобраться и все уладить. Он говорит, что это оттого, что он не всегда рядом с нами, и ему «со стороны виднее».
— Я нужен тете Элине, детка,— сказал он.— Еду узнать, чем ей можно помочь. Второй пилот дяди Хэла тоже погиб, а у него осталась маленькая дочь. У нее нет мамы, и тетя Элина пока за ней присматривает. И это все осложняет.
— О,— выговорила я, и мне стало страшно.
— Отправляйся наверх, Вики, — сказала мама.— Постарайся заснуть или ты опоздаешь в воскресную школу. Я зайду к тебе и проверю, спишь ли ты.
Дядя Дуглас поцеловал меня, легко коснувшись щеки бородой, пожелал спокойной ночи, и я побрела наверх, в свою комнату. Улеглась. В комнату мягко проникал свет из ванной, затем прямоугольник света ворвался через окно, скользнул по потолку и исчез: это дядя Дуглас вывел машину из гаража и уехал.
Я знала, что мама придет ко мне, и теперь уже не ворочалась с боку на бок, а лежала спокойно. Я не спала. Больше всего сейчас хотелось говорить, говорить с кем-нибудь, чтобы не было так страшно. Я сама толком не знала, что меня так смущает и пугает. Может, если бы я знала, то не боялась бы.
Возвратился домой папа, и они с мамой поднялись наверх. Я слышала, как папа отвел Роба в туалет, а мама пришла ко мне и села рядом. В коридоре было светло, и я видела ее лицо.
— Мама, а сколько лет девочке? — спросила я.
Она, очевидно, была поглощена какими-то другими мыслями и не сразу поняла:
— Какой девочке?
— Той, чей отец был вторым пилотом у дяди Хэла.
— Десять.
На год старше Сюзи и на два года младше меня. И она теперь совсем одна.
— Мама, я не могу понять, что такое жизнь и что такое смерть.
Мама тихо рассмеялась, правда, печально, и провела рукой по моему лбу.
— Если бы ты это смогла понять, дорогая, ты бы знала больше всех в мире. Не будем больше разговаривать. Мы разбудим Сюзи.
Вошел папа. Он остановился у двери и тихо сказал:
— Вики, Джон спит, и ты тоже должна постараться уснуть.
Они с мамой пошли в свою комнату. Я слышала, как они тихо разговаривали, и это подействовало на меня, как колыбельная песня. Я повернулась на бок и заснула.
Ночью, сквозь сон, я слышала телефонный звонок. Телефон зазвонил и утром — оба раза это был домашний телефон,— но я так крепко спала, что лишь утром, когда наконец проснулась — солнце добралось и до моей постели,— услышав звонок, вспомнила, что телефон звонил и ночью.
В воскресенье у нас больше свободного времени утром, чем в обычные дни, но спешишь и боишься опоздать почему-то именно в воскресную школу, и кровати по воскресеньям мы убираем только после возвращения из школы и церкви. Когда мы вернулись домой из церкви, мама сказала, чтобы мы переоделись {не знаю, почему мы этого никогда не делаем без напоминания, но всегда находится столько дел, что мы просто забываем об этом), а затем велела мне поменять белье на моей кровати и застелить свежими простынями.
— И проверь комнату для гостей, Вики,— сказала она,— посмотри, на всех ли кроватях чистые простыни.
— Зачем? — спросила я.
— Затем, что я велю тебе это сделать,— ответила она, как будто я — Роб. На этом разговор закончился.
Я уже почти все сделала, когда пришла мама и спросила:
— Вики, ты не против, если тебе придется какое-то время ночевать в комнате Роба?
— Мне? Почему? — удивленно спросила я.
— Ты, наверно, слышала: тетя Элина звонила ночью. Я разговаривала с ней и утром, она сказала, что дядя Дуглас привезет их к нам. Ее и Мэгги.
— Мэгги?
— Маргарет Гамильтон, ту девочку, отец которой был вторым пилотом у дяди Хэла.
Я так и села на кровать, которую застилала.
— Когда они приедут?
— Они уже в пути,— сказала мама,— мы ждем их к вечеру. Мэгги и Сюзи примерно погодки, и я решила, что Мэгги будет спать на твоей кровати.
— А Джон?
— Сегодня он переночует в кабинете, а тетя Элина ляжет здесь. Когда она уедет, он сможет перебраться сюда. Я знаю, что в этом году у тебя много уроков, Вики, но у Джона еще больше. Ему отдельная комната нужнее. Не думай, что это так уж шикарно — ему придется перебираться отсюда всякий раз, когда у нас будут гости. Я подумала, а потом спросила:
— А долго... эта девочка... Мэгги... будет у нас жить?
— Не знаю,— сказала мама,— посмотрим.
— Но мама... почему она едет к нам?
— Сейчас это трудно объяснить. Побыстрее, Вик, надо приготовить постели.
После завтрака Джон отправился в сарай работать над техническим проектом, и папа вдогонку крикнул, чтобы он занимался именно проектом, а не космическим костюмом. Я взяла велосипед и поехала в Торнхилл, к подруге, чтобы вместе с ней проверить задачки. С математикой у меня не очень ладится, и я знаю, что задачки надо проверять — бывает, из-за глупых ошибок в сложении или вычитании у меня ничего не получается, даже если ход решения правильный. К пяти часам мы закончили, и пора было возвращаться домой. Маме не нравится, когда мы разъезжаем на велосипедах после наступления темноты, если для этого нет серьезной причины. Ехать из городка домой — одно удовольствие. Дорога — а это и есть единственная улица Торнхилла — широкая и красивая. По бокам, на склонах холмов, стоят белые домики, окруженные вязами и кленами — типичный городок Новой Англии (по крайней мере так говорит дядя Дуглас). Потом сворачиваешь на проселочную грунтовую дорогу, которая вьется и петляет по холмам. Она такая ухабистая, что здесь не часто встретишь автомобиль. Вся дорога около полутора миль и заканчивается у нашего дома. Осенью, когда листья желтеют и опадают, здесь особенно красиво. Дорога проходит через небольшой лесок, и там, где деревья гуще, листья желтеют в последнюю .очередь. Я ехала и любовалась, как вечернее солнце пробивается через зеленую листву, а дальше, там, где деревья редеют, все полыхало красным, оранжевым и желтым.
Маленькая зеленая змейка проскользнула перед моим колесом, Роб, окажись он сейчас здесь, пришел бы в восторг. Он все лето почти каждый день ходил на просеку — мечтал найти черепаху и принести домой.
Черепаху найти не удалось, но зато мы видели оленей, большого полосатого сурка, который живет в старой каменной плотине у ручья, и целые полчища кроликов. А однажды даже увидели рыжую лису.
Когда вернулась домой, красный автомобиль дяди Дугласа стоял возле гаража за нашим автофургоном. Значит, они уже здесь.
Я не спеша поставила велосипед под навес: мне вдруг стало не по себе и расхотелось идти домой. Я повесила свою куртку в стенной шкаф, подняла куртки Сюзи и Роба, которые они бросили прямо на пол, и аккуратно повесила их на вешалку.
Короче говоря, тянула время, как могла.
Почему я робела перед встречей с тетей Элиной и Мэгги, почему даже с дядей Дугласом не решалась поздороваться, ведь разговаривала же с ним вчера?
Делать нечего — открыла дверь и вошла. На кухне никого не было, хотя обычно в это время здесь собирается вся семья. У плиты стояла тетя Элина. Она обернулась, поздоровалась со мной и сразу же оживленно заговорила:
— Ах, Вики, ты прямо-таки спасла меня. Я никак не могу достать с полки кофе — я ведь не трехметрового роста, как твоя мать.
И мне не пришлось ничего говорить. И как-то само собой получилось, что я даже не поцеловала ее. До вчерашнего звонка сделала бы это не задумываясь, но сейчас у меня не хватило на это смелости. Я подтащила стул к плите, влезла на него и достала банку с кофе.
— Не ту, другую, — сказала тетя Элина,— я обещала твоей маме приготовить после обеда кофе «эспрессо».
Я только и смогла произнести: «О!» Я наблюдала за ней. Она совсем не изменилась — выглядела так же, как несколько недель назад, когда они с дядей Холом приезжали к нам на выходные: и все же что-то изменилось. Тетя Элина была в черном платье, но не потому, что дядя Хэл погиб, а потому, что это модно и ей к лицу, она всегда так ходит. У нее волосы тоже черные, и на одном портрете дядя Дуглас очень странно изобразил ее волосы — с голубыми и зелеными бликами, и, что забавно, когда портрет был завершен, оказалось, что так и надо. У нас есть прекрасный портрет мамы кисти дяди Дугласа, который написал немало других, а один даже приобретен музеем. Дядя Дуглас говорит, что рисует только красивых женщин. Но, говорит он, красивая — это не значит хорошенькая. Я не знаю, красивая мама или нет. Она выглядит именно так, как полагается выглядеть моей маме.
Тетя Элина вовсе не похожа на маму, и, конечно, она не мама. Ее черные волосы ниспадают на плечи, и у нее такой вид, словно она нарядилась, чтобы ехать в гости. Когда тетя Элина играет с нами, нам очень весело, но при этом всегда кажется, что она как будто впервые нас видит и вообще не очень уверена в том, как надо держаться с детьми. Дядя Хэл был совсем другой: он заразительно смеялся и дурачился с нами на равных. Я подумала о дяде Хэле и вспомнила, что теперь никогда его не увижу. Потом посмотрела на тетю Элину, и вдруг стало как-то ужасно холодно и грустно, словно ледышка застряла в груди — даже губы свело от холода.
Джон ввалился в кухню прямо в куртке. Лицо разрумянилось от мороза, а очки сразу же запотели от кухонного тепла.
Мы часто ссоримся с Джоном, но должна признать— он умнее всех нас. Он всегда знает, как надо поступить и что сказать— ему не приходится долго задумываться, а когда играем в выборы, Джона всегда избирают президентом. И сейчас он сделал именно то, что хотела, но не сумела сделать я. Он подошел к тете Элине, крепко обнял ее и поцеловал. Он молчал, но тем не менее все было ясно. На какое-то мгновение тетя Элина прильнула к нему, и только я подумала, что она вот-вот разрыдается, Джон выпустил ее из объятий и сказал:
— Тетя Элина, только вы умеете развязывать мертвые узлы. У меня шнурок запутался. Помогите, пожалуйста.
Он быстро снял с ноги ботинок и подал его тете Элине.
Я прекрасно умею распутывать узлы и всегда делаю это для Джона, и уже готова была возмутиться, как вдруг поняла, почему он это сделал, и вовремя смолчала. Тетя Элина склонилась над ботинком Джона, и слезы, появившиеся в ее глазах, исчезли. Вручая Джону ботинок, она улыбнулась — тетя Элина справилась с собой.
— Где остальные? — спросил Джон.
— Ваша мама во дворе, рвет морковь,— сказала тетя Элина.
— О нет, только не морковь, — застонал Джон.— И зачем только Роб посадил ее! А где дети?
— Дядя. Дуглас пошел с ними погулять.
— А что на обед, кроме моркови? Сегодня, надо полагать, морковь натуральная? Вчера мы ели жареную.
Он подошел к плите, поднял крышку большой кастрюли, потянул носом:
— Ого, спагетти. С чесночной подливкой?
— Конечно,— сказала тетя Элина.
Пришла мама, я помогла ей чистить морковь. Из холла вдруг послышались шум, крики, смех, захлопали дверцы шкафа, на пол посыпались вешалки, и наконец все ввалились в комнату. Казалось, что это целая ватага детей, а не просто трое детей с дядей Дугласом.
Первой вбежала и закружилась по кухне темноволосая девочка.
— Не поймаете, не поймаете! — пронзительно закричала она и вприпрыжку бросилась вокруг стола, Сюзи и Роб — за ней. Мистер Рочестер, конечно, тут же примчался посмотреть, что происходит, и свалил при этом стул, а девочка опрокинула другой, но совсем не потому, что была неловкой, вроде меня или мистера Рочестера, просто ей это понравилось.
— Ну, довольно,— примирительно сказала мама. Устрой такое кто-нибудь из нас или наших друзей, нам бы досталось! — Этой мебели еще предстоит немало послужить. Шумные игры — на улице, договорились?
Но девочка и ухом не повела.
— Ну-ка, Сюзи, догони! — взвизгнула она и свалила стул.
Голос мамы звучал все еще благожелательно, но уже значительно тверже:
— Мэгги, я сказала, не здесь, пожалуйста. Сюзи и Роб, поднимите стулья. Мэгги, ты еще не знакома с Джоном и Вики, Джон, Вик. А это — Маргарет Гамильтон.
Джон пожал ей руку и сказал:
— Мы очень рады, что ты приехала погостить, Мэгги.
Мэгги смерила его взглядом и сказала неприязненно:
— Ну, я еще не знаю, понравится ли мне жить в такой глуши.
Я пожала ей руку, и она, смерив меня взглядом, как и Джона, сказала:
— Ты не такая красивая, как Сюзи.
Конечно, это справедливо, но не очень тактично. Сюзи пухленькая и хорошенькая, у нее волосы волнистые, белокурые, а я высокая и худая, и волосы у меня какого-то неопределенного цвета и совсем не вьются. Я их постригла этой осенью перед школой, но лучше бы этого не делала. Всем это известно, но я почему-то смутилась и покраснела, когда Мэгги это высказала.
Дядя Дуглас тут же вмешался в разговор:
— Помнишь историю о гадком утенке, Мэгги? Прекрасным лебедем станет Вики. Когда-нибудь я нарисую ее портрет.
Эти слова не очень понравились Мэгги, и она 'нетерпеливо повернулась к Сюзи:
— Пойдем, поиграем в нашей комнате.
Это получилось удивительно грациозно, будто вспорхнула бабочка. Можно было подумать, что тетя Элина — ее мать: у Мэгги были такие же блестящие черные волосы и огромные темные глаза. Но, пожалуй, только это и роднило их. В остальном они были не похожи. У тети Элины черты лица четкие и выразительные, нос с горбинкой, а у Мэгги лицо глуповато-беспокойное, глаза чуточку миндалевидные.
Они с Сюзи стремительно побежали наверх, но мама вернула Сюзи и велела ей накрывать на стол, добавив, что отныне Мэгги будет ей помогать.
— Я не умею,— объявила Мэгги.
— Сюзи тебя научит.
— Конечно, — сказала Сюзи. — Пойдем, Мэгги. Сколько нас сегодня за столом?
— Посчитай сама,— автоматически отозвалась мама.
— Нас шестеро, — начала Сюзи, — плюс Мэгги и тетя Элина, дядя Дуглас... всего... всего...
— Семнадцать,— сказал Роб.
— Девять! — уточнила Сюзи.— Придется раздвинуть стол.
Джон пошел за досками — они очень тяжелые, — ив это время послышались яростное царапанье и отчаянный лай: мистер Рочестер побежал к двери, и мы поняли, что забыли Колетт на улице.
— Я только впущу ее, — сказала я. — Сейчас вернусь.
Самое приятное время дня — перед обедом, но сегодня мне вдруг захотелось немного побыть одной.
Может, потому что Мэгги напомнила мне, что я некрасивая? Мама говорит, что становлюсь слишком задумчивой. Это, конечно, возрастное, а вообще у меня характер такой.
Я медленно шла вокруг дома, а Колетт прыгала и вертелась рядом. Стемнело, в доме зажгли огни, свет из окон струился на лужайку. Что-то еще напоминало о лете — квакали лягушки, жужжали какие-то насекомые, но воздух был студеный и чистый. Я принялась бегать, чтобы не замерзнуть, а Колетт лаяла от восторга и норовила ухватить меня за ноги — она решила, что я затеяла игру специально для нее.
Затем послышалось фортепьяно: прекрасные, чистые звуки раздавались в ночной тишине. Я знала, что это тетя Элина играет в общей комнате. Когда она гостит у нас, то часто садится за фортепьяно и играет, играет, играет, но на сей раз я не ожидала этого. Мне стало так грустно, что я чуть не расплакалась — впервые после вчерашнего звонка. Она играла какую-то печальную мелодию, наверное, Баха, и, когда я подумала, что дядя Хэл больше никогда ее не услышит, мне захотелось броситься к маме, уткнуться головой ей в колени и зареветь.
Я еще постояла, слушая музыку, а потом пошла домой. Там было все спокойно. Тетя Элина все еще сидела за фортепьяно. Сюзи и Мэгги, должно быть, отправились наверх. Роб и дядя Дуглас смотрели телевизор.
Мама готовила салат и разговаривала с Джоном.
— Вики,— обратилась ко мне мама,— скажи Робу, что он не положил на стол салфетки. Пусть положит, когда начнется реклама.
Мы накрываем на стол втроем: Роб отвечает за салфетки, Сюзи — за вилки и ножи, а я — за тарелки и стаканы.
Я напомнила об этом Робу, и он отправился на кухню за салфетками, а я примостилась на ручке кресла, в котором сидел дядя Дуглас.
— Выключи этот ящик, Вики, — сказал он.— У меня от него голова трещит.
Я убавила громкость и опять села рядом с ним.
— Ты чем-то озадачена, моя юная леди? — спросил он.
Я действительно была озадачена и хотела с ним поделиться. Как это он обо врем догадывается?
— Дядя Дуглас, — сказала я, — почему Джон может выразить свое сочувствие тете Элине, а я не могу, хотя мне так жаль ее?
Дядя Дуглас обнял меня, и его борода мягко коснулась моей щеки.
— Тетя Элина знает о твоих чувствах, дорогая.
— Но почему Джон знает, что сказать и как, а я, что бы ни сделала, все выходит глупо, будто я бесчувственная?
— Именно потому, что ты совсем не бесчувственная. Ты слышала когда-нибудь о сопереживании?
Я покачала головой.
— Джон может продемонстрировать свое сочувствие тете Элине, потому что у него научный склад ума, позволяющий ему смотреть на все происшедшее как бы со стороны. Все хорошие ученые должны уметь наблюдать. Он может сильно горевать о дяде Хэле и сочувствовать тете Элине, но он остается при этом объективным, а ты — нет.
— Почему?
— Потому что у тебя художественная натура, Вики, и ты ко всему относишься эмоционально. Когда ты думаешь о тете Элине и о ее теперешних переживаниях, ты как бы на мгновение сама становишься тетей Элиной. Ты проникаешь в глубь ее страданий, и они становятся твоими. Это и называется сопереживанием. Этой болезнью страдают все художники.
— А вы?
— Конечно. Но я старше тебя, и я могу с этим совладать лучше тебя.
— Но дядя Дуглас, я не художественная натура. У меня нет никакого таланта.
Дядя Дуглас вновь обнял меня:
— Не беспокойся, утенок. Это придет со временем.
Дяде Дугласу всегда удается дать мне почувствовать себя значительнее, чем на самом деле, как будто я действительно важная персона. Это одно из самых замечательных черт его характера.
Вошел Роб и опять включил телевизор на полную громкость. Я поцеловала дядю Дугласа и пошла на кухню — у меня не было никакого настроения смотреть мультфильмы.
Вскоре вернулся папа, и мама велела мне позвать Сюзи и Мэгги, чтобы они мыли руки и шли обедать. В ванной Сюзи и Мэгги, моя руки, перешептывались и хихикали, как будто у них были от меня секреты, в которые они меня сговорились не посвящать. Однако, вытерев руки, Мэгги повернулась ко мне, и ее глаза, казалось, потемнели и стали еще больше. Она сказала:
— Вчера взорвался самолет моего отца.
— Знаю,— ответила я.
Я подумала, что нужно что-то сказать, но не знала, что. Нельзя же вежливо ответить: «Мне очень жаль»,— речь шла не об игрушечном самолетике Роба.
— Если бы он не разбился, мы бы отправились с ним на побережье океана на две недели. Мне так хотелось!
Теперь я могла сказать:
— Очень жаль.
— Люди должны меня жалеть, — сказала Мэгги,— я теперь сирота.
— Мне тебя очень жаль,— с самым серьезным видом произнесла Сюзи,— просто ужасно жаль, Мэгги.
— И ты будешь хорошо ко мне относиться?— спросила Мэгги.
— Конечно.
Я тоже жалела ее, умом сочувствовала, но не испытывала никакого «сопереживания». И вот что удивительно: Мэгги, почти моя ровесница, лишь на два года младше, ее мать и отец умерли (что может быть ужаснее?), а тетя Элина — взрослый человек, и, конечно, следовало больше жалеть девочку. Но боль в сердце вызывала именно тетя Элина, а рядом с Мэгги я только как-то странно смущалась.
Мама позвала нас к столу, а после обеда тетя Элина и дядя Дуглас уехали. Похороны были назначены на следующий день. Мама с папой должны были отправиться утром.
Вечером, перед сном, стало еще хуже, чем вчера. Мама читала в нашей с Сюзи комнате, только теперь это была комната Сюзи и Мэгги. Сюзи с Мэгги все время хихикали во время чтения, и, когда я сказала им, чтобы они вели себя спокойнее и не мешали другим, Мэгги ответила:
— Ого, да она командует! Сюзи сказала на это:
— Стыдно, Виктория Остин.
Мама промолчала. Она с любопытством взглянула на нас и продолжала читать.
Роб уснул мгновенно, как всегда. Мне было позволено читать до девяти, но, даже выключив свет, я не могла заснуть: может, потому что не привыкла спать в кровати Джона. Это большая раздвижная кровать, а у Роба — маленькая-маленькая.
Роб страдает аллергией и очень часто осенью сопит. В эту ночь он тоже сопел. Выло холодно, и он зарылся в одеяла, так что из-под них торчал только хохолок его русых волос и раздавался мирный, удовлетворенный храп. Мы всегда оставляем свет в ванной на ночь, и этого как раз достаточно, чтобы в комнате все было видно.
Я устроилась поудобнее и старалась заснуть, но тут в комнату на цыпочках вошел Джон. Он был в джинсах и в толстой куртке. Он подошел к кровати и сказал шепотом:
— Оденься потеплее, ну там, джинсы или спортивные брюки, и иди вниз.— Сказал и исчез.
Я встала, оделась и спустилась по черной лестнице на кухню. Мама — она была в пальто — сказала мне:
— Возьми куртку, Вики. Я подумала, может, возьмем одеяла и посидим где-нибудь на воздухе, полюбуемся небом.
— А может, поднимемся на Ястребиную горку? — спросил Джон.— И посидим наверху у трамплина?
— Я посоветуюсь с папой,— заколебалась мама.
Отец сидел в кабинете и читал какую-то статью в медицинском журнале. Он сказал, что на полчасика мы можем отлучиться, но не больше— погода холодная.
Мы сели в автофургон (Колетт устроилась у меня на коленях, а мистер Рочестер — на трех армейских одеялах) и поехали. Ястребиная горка — отличное место для пикников, здесь и трамплин выстроен, с него можно увидеть целых пять штатов.
Когда мы приехали, Колетт пулей выскочила из машины. Она носилась как угорелая, повизгивая от восторга, а мистер Рочестер бегал и прыгал вокруг. Мама с Джоном расстелили одно из одеял прямо на траве, и мы сели на него. Другое набросили на плечи, а третьим укрыли ноги. Мама сидела посередине, и мы крепко прижались к ней. Небо над лужайкой у нашего дома было, наверное, не менее прекрасно, но там сверкали огни домов, а здесь, наверху, нам казалось, что на много миль вокруг никого нет. Небо здесь бескрайнее и высокое. Странно: чем холоднее, тем все дальше, кажется, уходит небо, и все дальше становятся звезды. Небо так густо усыпано ими, что иногда кажется — идет звездный снег, а внизу, под нами, расстилался белый туман, как будто с горы открывается вид на огромное озеро. Млечный Путь тек рекой света, и Джон начал называть созвездия, показывая, где они находятся. Я сумела отыскать Большую Медведицу, Полярную Звезду, Кассиопею, Скорпиона и Стрельца. Стрелец — мое любимое созвездие, это мой знак зодиака, и мне нравится сама мысль — достичь, стреляя из лука, звезд.
Тут вдруг по небу чиркнула падающая звезда, и Джон сказал:
— Звезда падает, а я не знаю, что загадать. Хорошо бы опять настало позавчера и чтобы ничего плохого не случилось, но так не бывает.
— Мама, я ничего не понимаю,— сказала я. Меня бил озноб.
Мама задумчиво произнесла:
- Иногда очень трудно увидеть волю Божью в том, что на первый взгляд кажется слепым случаем. Вот почему я хотела прийти сюда, чтобы полюбоваться звездами.
— Я разговаривал с тетей Элиной, когда все были заняты,— сказал Джон. Он был взволнован.— Мы выходили гулять с Колетт и мистером Рочестером.
Мистер Рочестер подошел к нам и улегся рядом со мной, положив тяжелую голову мне на колени. Колетт давно свернулась калачиком у маминых ног. Я посмотрела на Джона; стекла его очков поблескивали, отражая свет звезд:
— Она сказала, что они с дядей Хэлом всегда знали, что жизнь отпущена как бы в долг,— сказал Джон.— Оказалось, что времени им отпущено меньше, чем они думали, да и жизнь у них сложилась так, что они редко бывали вместе. И она сказала, что благодарна за каждое мгновение, и даже теперь, когда все кончено, она ни за что не поменялась бы местами ни с кем в целом свете.
— Она так сказала? — спросила мама.
— Да,— ответил Джон.
Вторая звезда прочертила небо. Мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, и любовь переполняла нас, как будто волны тепла передавались от меня к маме, а от нее — к Джону и обратно. Я чувствовала, как моя душа наполняется любовью, любовью к маме и Джону, к отцу, к Сюзи и Робу. И я начала молиться:
«Боже, сохрани, сохрани нас, Боже! Защити и спаси, чтобы мы всегда были вместе».
Джон вдруг сказал, как будто мои мысли передались ему:
— Мама, почему все изменяется! — Его голос дрожал.— Сейчас, у нас, в нашей семье, все так хорошо. Почему одни должны умирать, а другие расти, заводить семью и отдаляться друг от друга? Как бы я хотел, чтобы все оставалось так, как сейчас!
— Это невозможно,— возразила мама.— Мы не можем остановиться на дороге Времени. Мы должны идти. Должны взрослеть, в этом суть жизни, и это чудесно. Мы не в силах этого познать, так же, как не можем понять, почему дядя Хэл и отец Мэгги должны были умереть. Но жизнь — это дар, самый удивительный и потрясающий в мире. И ты, Джон, в будущем еще не раз испытаешь такие же чувства, когда вырастешь, когда и у тебя появятся собственные дети.
— Непонятно! — ответил Джон.— Непонятно, почему люди умирают. Вот у нас — такая дружная семья, а потом мы вырастем, и Роб уже не будет таким, как сейчас. Все разъедемся, и жить будем совсем по-другому.
— Но с дедушкой мы до сих пор очень близки,— сказала мама.
— Знаю,— покачал головой Джон.— Но это не одно и то же, не то, что в детстве.
— Да,— согласилась мама,— но если бы я не выросла, и не встретила вашего отца, и не вышла бы за него замуж, то не было бы сейчас ни тебя, ни Вики, ни Сюзи, ни Роба, и мы не сидели бы сейчас на Ястребиной горке, дрожа от холода, любуясь звездами. Но полчаса уже прошло. Пора возвращаться.
Возле дома мы еще немного постояли на свежем воздухе. Луна поднялась высоко, небо у горизонта было прозрачным и светлым. Над черными вершинами сосен то и дело вспыхивали зарницы — мы не видели их, сидя на горе. Порой казалось, что они вспарывают небо. Папа услышал, как мы подъехали, выгаел из дому и присоединился к нам, обняв маму. Я никогда не видела такой невероятной, великолепной ночи — поля и горы купались в потоках света. Тени от деревьев и цветов, черные и отчетливые, протянулись четкими линиями через всю лужайку. Воцарилась такая красота, что уже и не таким важным показалось, что существуют на свете вещи, которых мы никогда не поймем.

II. Крик в кабинете

Укладываясь спать после прогулки на Ястребиную гору, я думала: «Ну вот теперь все образуется, все опять будет по-прежнему». Вообще-то я не очень была в этом уверена, но хотелось так думать. И еще я думала, что, может быть, дело не только в дяде Хэле. Может быть, это мы с Джоном стали другими: ему уже пятнадцать лет, мне двенадцать, и какие-то перемены должны были произойти, что-то должно было случиться.
И случилось. Среди ночи я проснулась от пронзительного крика — у меня даже в ушах зазвенело. Я села в кровати и спросонья никак не могла сообразить, что же происходит, кроме того, что, кажется, случилось что-то ужасное. В комнате мамы и папы вспыхнул свет, затем — в комнате для гостей, где спал Джон, потом я услышала торопливые шаги — кто-то бежал в комнату Сюзи и Мэгги, а вопли все продолжались.
Я выпрыгнула из кровати. С бьющимся сердцем влетела в комнату и увидела Мэгги. Она сидела в своей кровати и кричала что было сил.
Папа сказал:
— Джон, Вики, идите по своим комнатам.
Когда папа говорит с нами подобным тоном, мы не заставляем его просить дважды. Я слышала, как он говорил: «Маргарет. Перестань кричать: я считаю до трех». Он начал медленно считать: «Раз, два, три...»
Мэгги смолкла, как будто кран закрыли, но тут же захныкала:
— У меня мама умерла, и папа умер, вы должны меня пожалеть!
Папа говорил очень тихо, но я слышала каждое слово:
— Мэгги, какое бы несчастье ни случилось, а с тобой стряслось большое несчастье, необходимо уважать других людей. В этом доме, кроме тебя, еще шесть человек, они пытаются уснуть, и сон им необходим. Если хочешь, пойдем вниз — посмотрим, может быть, удастся успокоиться. А ты, Сюзи, ложись спать. Мэгги больше не будет шуметь.
Папа и Мэгги пробыли внизу довольно долго, я уже почти спала, когда они вернулись в комнату. Мэгги не проронила ни звука, когда папа укрывал ее. Когда через несколько минут погас свет в комнате мамы и папы, ничто больше не нарушало тишины.
Утром мама надела темное платье, а не юбку и свитер, как обычно. Они с папой довезли нас до школы, и нам не пришлось идти обычные полмили до стоянки школьного автобуса. Мама с папой хотели сами представить Мэгги учительнице. Они уже переговорили с директором и решили, что Мэгги начнет учиться в классе Сюзи, потому что она много пропустила и к тому же ей будет легче в классе, где она кого-то знает. Мама с папой собирались вернуться к обеду. Они сказали, чтобы мы с Джоном присматривали за малышами, а я, кроме того, должна была почистить картошку. Роб оставался у соседей до моего возвращения из школы, и я должна была зайти за ним. Мне было как-то не по себе от мысли, что весь день мы проведем с Мэгги одни, без папы с мамой, и мне казалось, что Джон тоже нервничал.
Из школы Мэгги, Сюзи и я поехали на автобусе и, как обычно, пошли вверх по холму к дому. Джон ходит в районную среднюю школу и, как правило, возвращается домой не раньше четырех, так что больше часа я должна была управляться с ними одна. Эта перспектива меня совсем не вдохновляла. Сюзи, конечно, слушается Джона, но со мной всегда спорит или попросту не обращает внимания. Теперь, когда Мэгги вертит ею, как хочет, она Бог знает что может натворить. Я была как на иголках.
Мы зашли за Робом. У него в руках был слоник. Когда-то он был голубым, но со временем стал серым — во всяком случае, это более естественный для слонов цвет. Внутри у него музыкальная шкатулка, которая играет «Колыбельную» Брамса. Роб его обожает. Ему подарили эту игрушку, когда он был еще совсем маленьким, но Роб обращался с ней очень бережно, заводил всегда осторожно, и шкатулка все еще играла свою мелодию от начала до конца. У нас с Сюзи такие музыкальные игрушки всегда быстро ломались.
Как только Мэгги увидела слоника, ей, конечно, захотелось его подержать. Возможно, Роб поступил не очень вежливо: он сказал: «Нет», отдернул руку и еще сильнее прижал слоника к груди. Но на его месте я, наверное, поступила бы так же. Мэгги обиженно надула губы, но ничего не сказала и продолжала взбираться на холм вслед за Робом. Когда мы уже почти подошли к дому, она вдруг выхватила слоника из рук малыша. Истерически смеясь, она побежала, Роб — за ней. Дразня Роба, она бежала не очень быстро и на ходу заводила игрушку.
Сюзи молчала, но видно было, что она взволнованна. Роб заревел. Я ничего не могла поделать: Роб и Мэгги подняли такой шум, что моего голоса совсем не было слышно. Наконец мне удалось их перекричать:
— Мэгги, отдай ему игрушку, пожалуйста!
Мэгги небрежно швырнула слоника в ту сторону, где остановился Роб, и игрушка упала в заросли барбариса. Роб полез за слоником, весь поцарапался и заревел еще сильнее.
Наконец мне удалось заставить их войти в дом. Джон иногда способен довести меня до белого каления, но сейчас я готова была отдать все на свете, только бы он оказался дома. Роб рыдал:
— Он сломан! Слоника сломали!
— Дай-ка его мне, Роб, я посмотрю,— сказала я.
Он отдал мне слоника, и я начала заводить ключом музыкальную шкатулку, но ключ все время проворачивался, как это бывает, когда механизм испорчен, и колыбельная так и не зазвучала.
— Может, мама или папа смогут его починить,— беспомощно сказала я.
— Дай-ка его мне,— сказала Сюзи,— готова держать пари, что он вовсе не сломан. Мы просто поднимаем шум и расстраиваем Мэгги. Держу пари, я заставлю его работать.
— На, профессор,— сказала я,— попытайся.
— Да...— протянула Сюзи, поняв, что музыкальная шкатулка действительно сломана.
Роб перестал реветь. Он взял слоника у Сюзи, прижал его к груди и пошел в кабинет. Он сидел в большом кожаном кресле, обняв слоника, и я видела, что его губы дрожат, а по щекам текут слезы. Но он не проронил ни звука.
Мэгги нимало не «сопереживала».
— Сколько шуму из-за какой-то идиотской старой игрушки,— зло сказала Мэгги.— Разве мать с отцом не могут купить ему другую?
— Можно подумать, что тебе вместо сломанной игрушки тут же покупают новую,— сказала я.
— Конечно.
Бесполезно было убеждать ее, что у нас это не принято, и даже если бы папа купил Робу нового слоника, это был бы совсем другой слоник.
— Мэгги не хотела его сломать,— сказала Сюзи, но голос ее звучал неуверенно.— Не нужно ее огорчать.
Как мне показалось, Мэгги ничуть не огорчилась.
— У вас есть уроки на завтра? — спросила я.
— Только по правописанию нескольких слов.
— Идите, готовьте их.
— Давай сначала поиграем,— сказала Мэгги.— Хочешь, снова в больницу. Пошли, Сюзи.
— Сначала надо сделать уроки, а потом играть,— заметила я.
Но Мэгги уже поднималась наверх, а Сюзи отправилась за ней.
— Сюзи,— закричала я,— мама рассердится, если ты не сделаешь уроки.
— Я потом сделаю, глупая,— отозвалась Сюзи и побежала вслед за Мэгги.
Я пошла к Робу. Он все еще плакал, и когда я попыталась его утешить, оттолкнул меня.
Я принесла в кабинет тетради и учебники, села за стол, но никак не могла сосредоточиться. Роб слез с кресла, взобрался ко мне на колени и обнял за шею. Я немного успокоилась.
Конечно, надо было бы пойти наверх и проверить, чем занимаются Сюзи и Мэгги. Я слышала, что они играют, но решила оставить их в покое, пока они не очень шумят. Роб достал свой деревянный поезд и возил его по полу, а я занималась уроками до прихода Джона.
Наконец он появился. Я слышала, как он вешал куртку. Затем Джон вошел в кабинет и бросил на стол свои книги.
— Ну как дела, Вики? Кажется, все хорошо. Робби, привет, старик!
Я угрюмо посмотрела на него:
— В няньки я не гожусь.
— Почему?
Я рассказала о случившемся.
— Я ничего не могла сделать,— закончила я.— Толку от меня никакого. Слава Богу, ты дома. Не знаю, что бы я делала, если бы она выкинула еще что-нибудь.
Джон осматривал слоника.
— Ясно одно,— сказал он, поставив игрушку на стол.— Она испорчена с пеленок.
— Но что с ней происходит? — спросила я.— Ты думаешь, что она всегда такая — испорченная, избалованная? Или это все потому, что ей тяжело сейчас — ни мамы, ни папы?
— Не знаю,— медленно произнес Джон,— что бы мы чувствовали, если бы...
— Прекрати,— быстро прервала его я,— прекрати.
— И все же она отвратительно себя ведет,— сказал Джон.— Наверное, это плохо, но мне не очень-то ее жаль.
— Вот и я об этом думаю,— сказала я.— Сюзи очень ее жалеет, а я не могу.
— Давай попробуем представить,— сказал Джон,— каким был бы на ее месте один из нас. Я хочу сказать, если бы нас было не четверо, то есть если бы вы не родились, то я тоже мог быть испорченным и избалованным.
— Глупости,— сказала я.— Не то глупо, что ты был бы испорченным, а что нас могло не быть.
— Иногда мне кажется, я был бы этому только рад,— заметил Джон. И я уже готова была рассердиться, как он тут же добавил:
— Ладно, Вики, не будем ссориться. Ты же знаешь, что я шучу. Лучше пойду наверх и посмотрю, чем они там занимаются.
Спустившись вниз, он сказал:
— Веселятся вовсю: растерзали лучшую куклу Сюзи и собираются делать ей операцию.
Обычно Сюзи проводит свои медицинские эксперименты на сломанных куклах. Калечить ради игры новую куклу — не самая удачная мысль, и Сюзи, конечно, это поймет, но будет уже поздно. Мы с Джоном решили не вмешиваться.
— Худой мир лучше доброй ссоры,— мрачно сказала я.— Пойду лучше и займусь картошкой, пока еще что-нибудь не случилось. Вдруг не успею выполнить мамину просьбу до ее возвращения.
— Я помогу тебе,— неожиданно предложил Джон.
Его работа по дому — это рубка дров. Еще он следит, чтобы корзина с дровами была всегда полной, подстригает траву на лужайках и убирает снег с дорожек, а на кухне ему почти ничего не приходится делать. Мы вооружились ножами и приступили к работе.
— Как-то странно без маминых пластинок, а? — спросил Джон.— Может, поставить что-нибудь?
- Угу.
Джон поставил «Кавалера роз», и я обрадовалась: это приятная и веселая музыка— другую мне бы сейчас и не захотелось слушать, а эти мелодичные звуки, казалось, оживили весь дом.
Была еще одна стычка, когда Мэгги и Сюзи собрались смотреть «Клуб Микки Мауса», а Джон попытался заставить их сначала сделать уроки. Но в конце он сдался и вернулся на кухню. Только сейчас мы вспомнили, что ничего не ели после школы, и поняли, что ужасно проголодались. Мы выпили молока с печеньем и отнесли поесть детям, но тут же пожалели об этом, потому что Мэгги и Роб подрались из-за печенья. Я, кажется, никогда ещё так не радовалась при виде папы и мамы, как в тот вечер, когда они наконец в шесть часов вечера вошли в дом.
После того, как мама почитала нам, и трое малышей были уже в постели, мы с Джоном в пижамах спустились вниз. Мама сказала, что, пока мне приходится спать в одной с Робом комнате, я могу оставаться внизу еще на полчасика, а Джон — пока не сделает уроки. И я подумала: если мне и сейчас хватает того, что нам задают, то что же будет в старших классах? А Сюзи и Мэгги папа сказал, что если они весь день играли, а уроков не делали, то им так и придется объяснить учительнице, а та пускай их наказывает. Ни одной, ни другой это не понравилось. Они хотели просидеть допоздна и сделать задание, но папа им запретил.
— Ну а что у вас, дети? — спросил он, обращаясь ко мне и Джону.
— У меня сегодня немного,— ответила я.— Я уже все сделала.
— А ты, Джон?
— Мне осталось кончить сочинение.
— Ну тогда можно поговорить несколько минут.
Папа подбросил в камин полено и сел. Мама, бросив готовить завтрак, тоже села рядом с нами.
- Ну что, нелегко вам пришлось сегодня? — спросил папа. Мы кивнули. Он помолчал с минуту и сказал:
— Обстоятельства так складываются, что Мэгги, очевидно, останется у нас надолго и придется приспосабливаться друг к другу. Это будет нелегко, но мы не должны забывать, что Мэгги труднее всех. Я знаю, вы оба ей сочувствуете...
— Но в том-то и дело, папа, что нет,— прервал его Джон.— Мы пытаемся, но у нас ничего не выходит.
— А сегодня в школе, папа,— продолжила я,— на переменке она принялась хвастать тем, что ее родители умерли, и самолет, который вел ее отец, взорвался.
— Но это был ее первый день в новой школе! — сказал лапа.— Может, ей больше нечем было хвастать.
— Если бы что-то случилось с тобой или с мамой,— сказал Джон,— мы с Вик не стали бы рассказывать об этом каждому встречному.
— Минутку, Джон, - сказал папа.— Мне было примерно столько лет, сколько сейчас Мэгги, когда родился дядя Дуглас, а моя мама умерла. И мне казалось невероятным, что кто-то может не знать об этом, что кто-то, возможно, не догадывается об этом. И когда в тот вечер к нашему дому подошел мальчик — разносчик газет — и позвал меня, как обычно, словно ничего не произошло, мне стало даже неловко за него, что он ничего не знает о событии, которое должно потрясти основы всего мироздания. И я рассказал ему, что моя мама умерла, и чувствовал скорее значительность случившегося, а не горе.
— Большое горе чувствуешь не сразу,— сказала мама.— Знаете, когда сильно порежешься, какое-то время боли не чувствуешь. Рана начинает болеть, когда проходит шок. Так и горе.
— Я, кажется, понимаю,— медленно произнес Джон.
— К тому же,— продолжала мама,— я думаю, что Мэгги относится к своему несчастью не совсем так, как ты в свое время, Уоллес, и не так, как могли бы отнестись к этому наши дети. Уже хотя бы потому, что она была со своим отцом всего лишь месяц, когда произошел несчастный случай. До этого она его совсем не знала.
— Как это — не знала своего отца! Но...— начала было я.
— Не спеши, Вики,— сказал папа.— Мама хочет рассказать вам о прошлом Мэгги. Мне кажется, это поможет понять, почему она такая. Мы все должны постараться ее понять. Нельзя допустить, чтобы один-единственный ребенок, какими бы трагическими ни были его обстоятельства, внес разлад в жизнь целой семьи.
— Для начала она преуспела,— сказал Джон.
— Представь, что ты никогда не знал, что такое быть любимым,— сказала мама.— Представь, что ты никогда не видел отца, а я проводила все время на вечеринках, в путешествиях, оставляя тебя на руках нянек, гувернанток, делая все возможное, чтобы забыть о своем ребенке.
— Я рад, что это не так,— сказал Джон.
— А с Мэгги было именно так,— сказала мама.— Любые игрушки и наряды, и ни минуты настоящего семейного тепла. Ни любви, ни заботы — ничего того, что вам кажется таким естественным. По воскресеньям она обедала со своим дедушкой. Вот и все, что могла ей дать семья.
— А дедушка любит ее? — спросила я.
— Да, и очень, по-своему. Но он совсем не похож на нашего дедушку, Вики, если ты это имеешь в виду. Он одинокий, замкнутый и суровый человек. И с ним произошел сильнейший сердечный приступ как раз в то время, когда умерла мать Мэгги, поэтому, её и отправили к отцу.
— А... от чего умерла ее мать?— спросил Джон,
— От воспаления легких, во время путешествия по Испании.
— Теперь вам легче будет понять ее, не правда ли? — спросил папа.
— Да,— ответила я.
— А почему она живет у нас? — спросил Джон.— Это надолго?
- Дед ее все еще болен,— сказал папа,— и нам остается только принимать вес, как есть, день за днем. Дик Гамильтон был просто счастлив, когда к нему привезли дочь. Это было за месяц до катастрофы. Он и понятия не имел, как надо воспитывать ребенка, и она делала, что хотела, а он спешил исполнить любой ее каприз. Но по крайней мере он ее любил, по-настоящему любил, а этого в ее жизни еще не было, и тетя Элина говорит, что она уверена, со временем все бы образовалось, он понял бы, что портит ребенка, что именно так она была избалована раньше. Но у него не хватило на это времени,
Папа замолчал, и Джон спросил:
— Дед, наверное, захочет взять ее к себе, когда выздоровеет? Во всяком случае, это было бы логично. Ведь у него куча денег, и есть все на свете — она ему не помешает.
— Конечно, нет, но это была бы очень тоскливая жизнь для ребенка. Может быть, мистер Тен-Эйк — это его имя — понимает это. Но мы в этом не уверены.
— Что ты имеешь в виду?
— Видишь ли, у Дика Гамильтона не было вообще семьи, у него не было никого, кто мог бы присмотреть за Мэгги, если бы с ним что-нибудь произошло. Но у него была такая работа, что в любой момент могло случиться все что угодно. Поэтому он попросил тетю Элину и дядю Хэла позаботиться о его ребенке. В завещании он просил их стать ее опекунами.
— Тогда почему тетя Элина не возьмет ее к себе, если он так хотел?— спросил Джон.
— Это не так просто, Джон,— ответил папа.— Во-первых, юридически такое пожелание не является обязывающим. Можно завещать кому-то свою собственность, но, по закону, нельзя завещать человека... Можно только выразить пожелание. Во-вторых, у тети Элины, больше нет дяди Хэла. Она теперь совершенно одна. В следующем месяце она отправляется в концертное турне по стране — ей нужно зарабатывать на жизнь. И, кроме того, она в таком состоянии, что сейчас ей необходима музыка.
— Да, трудное положение...— сказал Джон.
— И в этом трудном положении тетя Элина делает все, что в се силах. Она оказала нам большое доверие, решив, что в нашем доме Мэгги сможет жить той нормальной жизнью, которой она никогда не знала.
— Зато мы вскоре станем ненормальными,— пробормотал Джон.
Папа рассмеялся и сказал:
— Ничего, выдержите. Мы с мамой, тетей Элиной и дядей Дугласом сегодня вечером все обсудили с мистером Тен-Эйком. По закону, решение должен принять он — как ближайший родственник. Будет ли Мэгги у нас две недели, месяц или год, мы не знаем. Мы решили, что пока она останется у нас. Когда мистер Тен-Эйк окончательно поправится, он сможет принять лучшее, с его точки зрения, решение.
— Ну и история,— сказал Джон,— А что ты сам считаешь лучшим решением?
— Не знаю, Джон,— медленно произнес папа.— Как я уже сказал, сейчас нам остается принимать все так, как есть, день за днем.
— Кажется, я понял,— сказал Джон.— Теперь мне ее действительно жалко.
Мы все понимали, но, наверно, этого было недостаточно, или нам с Джоном не хватало выдержки, на которую надеялся папа. Правда, таких бурь, как вначале, уже не случалось; жизнь более или менее вошла в привычную колею. Но, как предупреждали мама с папой, это, конечно, было испытание: куда ни повернешься — везде Мэгги. Казалось, что Мэгги больше, чем всех нас, вместе взятых. Если маме хотелось играть на фортепиано или гитаре, того же хотелось и Мэгги. Если папа приходил домой во время обеда и кружил на руках Роба, Мэгги требовала, чтобы ее тоже покружили, хотя даже Сюзи понимает, что она слишком тяжела для таких развлечений. Джон, правда, с самого начала твердо и недвусмысленно предупредил Мэгги, чтобы она не ходила в амбар и не прикасалась к его скафандру, и, похоже, ему удалось ее напугать: она поняла, что этого лучше не делать. Джон даже нагрубил ей, но я его не виню: у Мэгги, судя по всему, руки чесались, она хватала все, что ей попадалось: безделушки на туалетном столике мамы, игрушки Роба, мои книги.
Однажды дождливым ноябрьским вечером после школы я делала уроки, Джон еще не вернулся домой, а Роб сидел на кухне и заводил пластинки на своем игрушечном проигрывателе. Мама готовила рис по-испански, а Роб все время спрашивал ее, что бы она хотела еще послушать. Никто не беспокоился о Сюзи и Мэгги, все думали, что они, как обычно, играют наверху в куклы или больницу. Должна признать, что мы с Сюзи не всегда ладили, а они играли удивительно дружно. Мэгги решала, во что они будут играть, и если играли в больницу, доктором всегда была Сюзи, а Мэгги соглашалась верховодить во всех остальных играх. Правда, теперь Сюзи уже не разрешала Мэгги портить свои куклы. Но вскоре из Нью-Йорка был доставлен огромный ящик с игрушками для Мэгги, и свои собственные игрушки она стала ломать так же, как и чужие, не задумываясь. Она говорила, что может в любое время написать дедушке, чтобы он прислал еще. Конечно, мама и папа пытались помешать этому, и все же куклы — одна за другой — оказывались «нечаянно» разорванными.
Пришел Джон. Он приготовил себе бутерброд с беконом, салатом и помидором и сказал, что идет к себе наверх готовить уроки.
— Загляни в комнату Сюзи и Мэгги, проверь, чем они там занимаются,— сказала мама.— Что-то подозрительно тихо.
Через минуту Джон сообщил, что их в комнате нет.
— Где же они тогда? — спросила мама.— Вики, пожалуйста, поищи их и приведи сюда.
Я пошла наверх, обыскала все, но их нигде не было. Не было их и внизу. Я подумала, может, они спрятались, чтобы напугать нас. Заглянула под все кровати, открыла все шкафы, но девочек нигде не было.
— Если они убежали на улицу в такой дождь, то я... гоголь-моголь из них сделаю и на тосты их вместо клубничного джема намажу,— сердито сказала мама.— Вики, помешай рис и смотри, чтобы не подгорел. Я выйду, посмотрю, где они.
— Я тоже пойду.
— Нет, милая, останься и присмотри за рисом.
Мама надела плащ, повязала косынку, кликнула собак и вышла на улицу. Из окна я видела, как она ходила вокруг дома под проливным дождем и звала детей. Она' вернулась, постояла возле шкафа, притоптывая ногами и стряхивая с плаща капли дождя, а когда она сняла и повесила его, то под ней уже образовалась маленькая лужа.
— Возьми полотенце и оботри Колетт,— попросила она, вытирая Рочестера, прежде чем пустить его греться на кухню, к печке.
Вниз спустился Джон и спросил:
— Что, еще не нашлись?
— Нет,— ответила мама. Я видела, что она обеспокоена.
— Я сам пойду и посмотрю,— сказал Джон.— Ты заглядывала в амбар?
— Нет.
— Ну, если они добрались до скафандра...— начал было Джон и надел свою куртку. Но их не было и в амбаре.
— У меня возникла идея,— сказал Джон и отправился в папин приемный кабинет. Главный приемный кабинет папы находится в Кловенфорде, городке значительно больше Торн-хилла, где находится и сама больница. Но у него имеется небольшая приемная и дома.
Джон прошел через прихожую в его кабинет — Сюзи и Мэгги там преспокойно играли. Они положили самую большую куклу Мэгги на тахту для осмотра пациентов и были целиком поглощены операцией. Сюзи орудовала инструментами, взятыми из папиного стерилизатора.
Кажется, я никогда не видела маму такой сердитой. Нам раз и навсегда запретили играть в папином кабинете и заходить туда без разрешения. Сюзи это прекрасно знает. Мэгги тоже знала — папа ее предупреждал, я сама слышала. Конечно, они знали, поэтому постарались пробраться сюда так, чтобы их никто не заметил, через улицу — их мокрые плащи кучей валялись на полу.
Мама сказала:
— Я слишком сердита, чтобы отшлепать вас или даже подумать об этом. Вы получите трепку, когда вернется отец. Ну-ка, отправляйтесь обе наверх и раздевайтесь. Мэгги, ложись в постель и лежи, пока я не позову тебя. А ты, Сюзи, будь любезна, возвращайся сюда, ложись на кушетки в приемной и укрывайся одеялом. Я не хочу, чтобы вы оставались вместе, и требую, чтобы вы хорошенько обо всем поразмыслили, причем серьезно.
Они начали собирать мокрые вещи.
— Нет, нет,— сказала мама,— все оставьте здесь, как было. Пусть отец посмотрит, что вы натворили. На улицу не выходите, идите через дом и сделайте все, как я велела. Немедленно.
Они подчинились. Немедленно. Я еще не видела Мэгги такой послушной.
В постели Мэгги принялась реветь — сверху раздавались громкие, драматические рыдания. В приемной Сюзи лежала на кушетке беззвучно, повернувшись к стене. Мама словно не слышала завываний Мэгги.
Джон спустился вниз со своими книгами.
— Извини, Джон,— сказала мама,— постарайся сосредоточиться, если сможешь.
— Все в порядке, мама,— довольно мрачно ответил Джон.— Если тебя это не бесит, то уж мне и вовсе до лампочки.
Через час Мэгги спустилась по черной лестнице вниз и, состроив обиженную, но кокетливую гримаску, обратилась к маме:
— Простите меня, тетя Виктория, мы не знали, что ведем себя дурно.
— Отправляйся наверх и ложись,— сказала мама.
— Но ведь я сказала, что виновата, тетя Виктория!
— Я очень рада, что ты это понимаешь, но все же, Мэгги, иди наверх и ложись. Я скажу тебе, когда можно будет спуститься вниз.
Мама говорила очень тихо, холодно, и Мэгги подчинилась. Потом она начала было опять реветь, но вскоре затихла.
Роб перестал заводить пластинки, и мы вдруг заметили, что его губы дрожат.
— Роб, милый, что с тобой? — спросила мама.
— Я хочу к Сюзи,— сказал Роб.
— Мне жаль, Роб, но Сюзи нужно оставить в покое.
Роб слез со стула, подбежал к маме и, обхватив ее коленки, уткнулся в них лицом.
— Но я хочу к Сюзи!
Мама отстранила его.
— Нет, Роб. Сюзи останется одна. Давай пойдем к фортепиано и споем что-нибудь, пока не вернулся папа. Ты пойдешь с нами, Вик?
Я понимала, что мы пели не только для того, чтобы развлечь Роба, но и для Сюзи с Мэгги тоже. Папа приплел домой в этот вечер раньше, чем обычно, но нам показалось, что никогда еще его не было так долго. Пришел Джон и спел вместе с нами «Моллюск и устрица», «Свет Эддиссона» и «Ты пойдешь по большой дороге» — наши старые любимые песенки. Когда вошел папа, он сказал:
— Какая славная семейная картина! А где же девочки?
И мама ему все рассказала.
Я была ужасно рада, что я не Сюзи и не Мэгги. Дело не в трепке. Главное — разговор с папой.
— То, чем вы играли,— не игрушки,— говорил он, входя с ними в кабинет.— От этих инструментов зависит жизнь людей. Именно поэтому я запретил вам играть в моем кабинете. Ты знала, Сюзи, и должна была объяснить Мэгги.
Дверь за ними резко захлопнулась. Но это было еще не все. Порка и рев были впереди.
Впервые в этот вечер можно было сказать, что Мэгги в чем-то раскаялась. Обе «укрощенные» сидели за столом заплаканные, с покрасневшими глазами. Впервые Мэгги ела молча — обычно за столом только ее и слышно.
Но потом она выкинула такое, чего никто из нас не посмел бы сделать, да нам бы и в голову не пришло. Только Мэгги могла до такого додуматься.
В тот вечер папа вел прием на дому: он обычно это делает дважды в неделю. Он начал прием сразу после обеда, Огни его кабинета освещали вяз за окнами комнаты Роба и Джона — правда, теперь это была наша с Робом комната. Я лежала в кровати, слушала, как похрапывает Роб, и смотрела, как свет из кабинета льется на большие листья вяза, окрашивая их в желтый цвет. Мне было уютно и хотелось спать. Я уже привыкла к широкой кровати Джона. Обе кровати — большая Джона и маленькая Роба — сделаны из светлой сосны, две стены тоже обшиты сосной, гладкими, как шелк, старыми досками почти полуметровой ширины. Две другие стены оклеены голубыми обоями с узором из снежинок. На стене против кровати висит большая картина. На ней — плывущий под парусами корабль, волны голубые, а по небу мчатся белые облака.
Итак, я лежала в просторной кровати, и вдруг раздался крик, душераздирающий крик. На Мэгги это было не похоже, и вообще ни на что не похоже. Я такого никогда не слышала. Я села в постели — сон как рукой сняло,— и вдруг крик повторился. Он доносился из папиного кабинета, но я не могла представить, что там могло случиться. Так еще никто не кричал, даже маленькие дети, которые боятся уколов. Кто-то пробежал по коридору.
Я поняла, что это мама, она спешила вниз, узнать, что стряслось. Со всех ног промчался вниз Джон, Роб не двигался. Несколько минут я боялась пошевелиться. Потом выскочила из постели и побежала вниз за Джоном и чуть не налетела на маму.
— Вики, сейчас же отправляйся в кровать,— резко сказала она,
— Но что случилось? Что?
— Я потом скажу. Иди наверх и ложись.
Она сказала это деланно спокойным голосом, и я повернулась, чтобы подняться наверх, но вдруг увидела папу. Он шел через гостиную, подталкивая впереди себя Мэгги.
— Джон, Вики, немедленно идите к себе,— скомандовал папа, и мы тут же побежали наверх. Джон вошел ко мне в комнату и сел рядом со мной. Мы заглянули к Сюзи,— она безмятежно спала. Стоит только Сюзи заснуть, и ее, как и Роба, ничем не разбудить.
Джон сказал мне:
— Подожди, пока я сбегаю за очками. И так испугался, что совсем забыл про них.
Тогда я поняла, что он не на шутку перепугался. Джон очень близорук, без очков не видит дальше своего носа и надевает их, когда встает с кровати, инстинктивно. Я слышала, как он на бегу врезался во что-то, но через минуту уже вернулся, одной рукой поправляя на носу очки, а другой потирая подбородок. «Интересно, что же...» — начал было он, но в этот момент мы услыхали рев Мэгги: на этот раз она ревела по-настоящему, от души, без притворства и истерики.
— Бьюсь об заклад, папа ей опять всыпал,— сказал Джон.
— За что? Как ты думаешь, что она натворила?
Вошла мама, посмотрела на нас и машинально сказала: «Говорите шепотом, чтобы Роба не разбудить».
Потом она села рядом с нами.
— Что случилось? — спросили мы в один голос.
В свете, пробивающемся из ванной и кабинета, мне показалось, что мама пыталась сдержать улыбку. Она сказала:
— Папа выпорол Мэгги.
— Что она натворила?
— Она сказала, что хотела быть рядом с папой, чтобы он видел, как она во всем раскаивается. Поэтому она пробралась в приемную, спряталась под кушеткой, на которой сидела миссис Элиот, ожидая приема, и ударила ее по лодыжке.
Мы с Джоном прыснули. Мы не могли сдержаться. Миссис Элиот весит почти сто килограммов. Она преподает пение в школе и всегда много говорит о том, как она любит детей, но нам она не по душе. По правде говоря, мы ее ненавидим.
— По такой лодыжке не промахнешься,— заметил. Джон.
— Как не стыдно, Джон! — воскликнула мама.— Мэгги так напугала миссис Элиот, что с ней случилась истерика. И смеяться над этим нехорошо. Надо бы пойти вниз и помочь папе привести миссис Элиот в чувство, но я знала, что вы не заснете, пока не узнаете, в чем дело. Джон, иди в свою комнату. Вики, ложись и спи. А я уж заодно отведу Роба в ванную.
Она усадила Роба в кровати, и он, не просыпаясь, обнял ее и крепко-крепко поцеловал. Он одинаково легко бывает и милым, и невыносимым. Затем она поставила его на пол и проводила, все еще спящего, в ванную, а когда он оказался вновь в кровати, тут же громко засопел.
— Надо сказать папе, чтобы он завтра на ночь дал ему антиастматин,— сказала рассеянно мама, наклонилась и поцеловала Роба. Затем она поцеловала меня, и, когда вышла, я услышала, как папа укладывает Мэгги в постель.
— Я не хотела сделать ей больно,— слышала я слова Мэгги.
— Знаю,— отвечал папа.— Но что бы ни сделала миссис Элиот, нельзя оправдать то, что сделала ты. У нее будет огромный синяк там, где ты ее ударила.
— Она сказала, что самолет моего отца не мог улететь на другую звезду. Я рассказывала детям об этом на перемене, а она услышала и сказала, что это неправда. Я ее ненавижу.
Теперь Мэгги расплакалась, расплакалась по-настоящему, не так; как она плакала раньше. Она не визжала, не выла, а просто рыдала, Казалось, этот плач исходил откуда-то из глубины ее сердца, а папа молчал, и я знала, что он сидел рядом с ней и обнимал ее. Вскоре плач прекратился, и она сказала папе:
— Я вас очень люблю.
А папа ответил:
— И я тебя очень люблю, Мэгги.
Затем наступила тишина, папа встал и вышел из комнаты.
На верхней площадке лестницы его ждал Джон.
— Папа, это я виноват,— сказал он.
— Виноват? В чем?
— Это я о звездах... Помнишь, в прошлом году я сказал тебе, что мне вдруг пришло в голову, а вдруг после смерти люди отправляются к звездам, чтобы, ну... вроде... продолжить познание мира?
— И ты рассказал это Мэгги?
— Она сама спросила,— сказал Джон.— Она хотела узнать, что стало с ее отцом, и куда он делся, ведь самолет взорвался прямо в небе, и я сказал, что, возможно, он отправился жить на звезду. А она, наверно, решила, что он улетел к звезде на самолете. Мне очень жаль, папа, я не. хотел...
— Ну, ничего, ничего, Джон,— сказал отец.— Мы поговорим об этом завтра. Для Мэгги полезно выплакаться. Мне нужно спуститься к миссис Элиот.
— Но с ней же мама.
— Я знаю. Спокойной ночи, Джон.
Джон вернулся ко мне и снова присел рядом.
— Мерзкая Элиот,— пробормотал он сквозь зубы,— не могла промолчать. Что бы она там ни думала, она не имела никакого права расстраивать Мэгги. Правильно она ее двинула.
Джон замолчал. И вдруг он расхохотался, вслед за ним рассмеялась и я, и мы, держась друг за друга, так и покатились со смеху.

Перевел с английского Сергей Бычков.
В сокращении.